Не русские филологи русского языка
В сегодняшнюю вакханалию уничтожения русской культуры достойный вклад вносят учёные, чьей специализацией является непосредственно русский язык. Достаточно напомнить относительно недавнюю одиозную попытку министра Лопатина ввести новые правила правописания[1], негативно воспринятые людьми и немедленно окрещённые журналистами «как слышим — так пишем». Можно напомнить и «обогащение» русского языка «кофями» среднего рода[2] и «файвоклоками»[3]. Эта стрельба примитивщиной и иностранщиной по русскому языку очевидна, и люди достаточно легко дают отпор таким нападкам, просто не принимая такие слова.
Но есть гораздо более опасное явление. Это замуфлированная атака на русский язык со стороны тех учёных, которые по своему статусу должны противодействовать таким атакам. Особенно опасны такие атаки со стороны тех учёных-языковедов, которых подают в СМИ как радетелй русского языка. Один из них — это некто Михаил Наумович Эпштейн. Натворил он довольно много всего. Я хочу разобрать следующее его творение — «Русский язык в свете творческой филологии разыскания»[4]. Вкратце этот антирусский пасквиль толкает самоуничижительную идейку, дескать русский язык деградирует — на фоне бурно развивающихся иностранных языков, особенно английского, — и в этом виноваты мы, рядовые граждане России, потому что мы-де не хотим развивать свою речь. Там же он показывает нам пример, как мы должны это делать — как нужно создавать новые слова.
Сколько слов в русском языке?
В этой главе Эпштейн пытается доказать, что:
- Словарный запас русского языка в целом уменьшается;
- Словарный запас английского языка увеличивается;
- В тех случаях, когда словарный запас русского языка увеличивается, то это увеличение осуществляется за счёт плохих слов;
- Количество слов в словарях русского языка завышено при помощи приписок.
Смотрим, как Эпштейн показывает уменьшение словарного запаса русского языка:
Однако в ХХ веке пошел язык на убыль, вдвое-втрое, если не больше, поредела его крона, обломались ветви, и от многих корней остались черные пни, на которых еле держатся несколько веточек. Самое тревожное — что исконно русские корни в ХХ веке замедлили и даже прекратили рост, и многие ветви оказались вырубленными. У Даля в корневом гнезде -люб- приводятся около 150 слов, от «любиться» до «любощедрый», от «любушка» до «любодейство» (сюда еще не входят приставочные образования). В четырехтомном Академическом словаре 1982 года — 41 слово. Даже если учесть, что Академический словарь более нормативен по отбору слов, не может не настораживать, что корень «люб» за сто лет вообще не дал прироста: ни одного нового ветвления на этом словесном древе, быстро теряющем свою пышную крону. То же самое и с гнездом -добр-: из 200 слов осталось 56. Или вот корень «леп», от которого дошли до нас слова: лепить, лепиться, лепка, лепнина, лепной, лепешка. Других бесприставочных слов, начинающихся с этого корня, в современных словарях нет. А у Даля: лепленье, леп, лепкий, лепковатый, лепкость, лепитель, лепщик, лепила, лепнуться, лепня, лепок, лепком, лепма, лепушка, лепа, лепеха, лепешица, лепеш, лепешник, лепешечник, лепешный, лепешечный, лепешковый, лепешковатый, лепёщатый, лепешить. Было у корня двадцать шесть веточек, осталось семь.
Видим, что суть утверждения Эпштейна в том, что имеющиеся в словаре Даля слова с корнями «люб», «добр», «леп» непонятны современному русскому человеку. Причём он подчёркивает, что русские именно непонимают эти слова, а не просто не используют.
Что же в действительности? В действительности совершенно ясно, что подавляющая часть далевских слов — ещё раз читаем примеры Эпштейна с корнем «леп»,— если не все, понятна русскому человеку, а их неупотребление связано не с уходом из словаря, а с изменением условий жизни. То есть слова вовсе никуда не ушли. Если сравнить с его «образцовым» английским языком, то достоверно известно, что англичане в быту ограничены вообще парой тысяч слов. И по такой логике они вообще живут на уровне дикарей, однако наш Эпштейн почему-то уход из употребления считает исчезновением слов только в русском языке, а в других же языках такой же уход у него ничего не означает.
Тут же Эпштейн сообщает:
Во всех словарях русского языка советской эпохи, изданных на протяжении 70 лет, в общей сложности приводятся около 125 тысяч слов. Это очень мало для развитого языка, с великим литературным прошлым и, надо надеяться, большим будущим. Для сравнения: в Словаре В. Даля — 200 тыс. слов. В современном английском — примерно 750 тысяч слов: в третьем издании Вебстеровского (1961) — 450 тыс., в полном Оксфордском (1992) — 500 тыс., причем более половины слов в этих словарях не совпадают. В современном немецком языке, по разным подсчетам, от 185 до 300 тысяч слов.
Наглой глупости филолога можно только удивляться. Мало того, что Эпштейн не указал, что это за словари, содержащие 125 тысяч слов, и можно ли их сравнивать с Вебстеровским и Оксфордским. Эпштейн «забыл» указать, что 125 тысяч слов русских словарей — это в основном корни целых кустов, то есть действительное количество нужно увеличить примерно втрое-впятеро, а то и всемеро. Дальше мы посмотрим, как он сравнивает между собой объёмы слов, а пока отметим, что понятие «куст» выдающемуся русскому филологу не известно — у него образование нелингвистическое.
Посмотрим, как у Эпштейна увеличивается словарный запас английского языка:
Между тем за пять лет нового века английский язык обогатился тысячами новых слов (а значит, и реалий, понятий, идей), созданных на его собственной корневой основе. Приведу несколько примеров, относящихся только к такой узкой области современной англо-американской культуры, как литературная деятельность: backstory (фактическая, документальная основа художественного вымысла); banalysis (банализ, банальный анализ); blog (блог, персональный сетевой дневник или форум); belligerati (писатели — сторонники войны и империализма); carnography (описание насилия); bibliotherapy (библиотерапия); fanfic (произведения, создаваемые на тему определенного фильма или телешоу его поклонниками); faxlore, xeroxlore (современный городской фольклор, распространяемый по факсу или на ксероксе); fictomercial (произведение, в которое писатель за плату вставляет наименования фирмы и ее продуктов); glurge (сентиментальная история, распространяемая по электронной почте); Internetese (сетеяз, язык сетевого общения)...
Все эти примеры, конечно и само собой разумеется, — это примеры слов, ставших родными для всех англо-американцев. Дальше я ещё отмечу способ англоязычного словообразования, но сейчас интересно другое — Эпштейн приводит в качестве примеров то, что даже на одноразовые слова не тянет. Причём похоже, ему не известно действительно новое английское слово — cool. Вот такой вот выдающийся лингвист, ой, простите, филолог.
Однако, восхищение Эпштейна английским языком можно понять: великий русский филолог живёт в Соединённых Штатах. Но, как всё-таки русский, а не инородный, филолог, Эпштейн, конечно, сейчас приведёт примеры обогащения и русского языка. Что же он подметил в великом и могучем?
Когда я спрашиваю своих филологически наблюдательных друзей, какими словами за последние годы обогатился русский язык, они начинают сыпать англицизмами. Нет, пожалуйста, с русскими корнями, — уточняю вопрос. Оживление быстро затухает, и с трудом из памяти извлекаются «озвучить», «отморозок», «беспредел», «разборка», «наезжать», «париться» («напрягаться») и несколько других столь же неновых и в основном низкородных (блатных) слов, выскочивших из грязи в князи; список не меняется годами
Мда... Трудно избавиться от впечатления, что Эпштейн и его филологически наблюдательные друзья живут то ли на какой-то бандитской малине, то ли на зоне. Непроизвольно возникает желание пожалеть его и его филологически наблюдательных друзей неудавшиеся жизни. Ведь каким неудачником по жизни надо быть, чтобы заметить только отрицательную лексику, возникшую в последнее время, да ещё с каким-то непонятным мазохизмом выпячивать её.
Кстати, слова эти, действительно, низкородны — НО! Кто, как не Эпштейн, должен был противодействовать всей этой грязи, которая потоком обрушилась во время катастройки. Кстати, а сам Эпштейн — разве не он, являясь представителем интеллигенции, поддерживал всю эту грязь? А ведь на почве в прямом смысле обгаживания русского языка и русской культуры трудился не только он. Вспомним, как Швыдкой — на канале «Культура» (sic!) и будучи некогда министром культуры (sic!) — пропагандировал (тут более подходит новое слово, малоцензурное народное производное от «пропаганда» и «кондом»), что-де «мат — это неотъемлемая часть русского (именно русского, а не другого — прим. автора) языка», вспомним, как нарисованный на мосту в Питере член получил от комиссии по культуре (sic!) статус «творчества» и т. д.
Кроме того, уважаемый Эпштейн «не замечает» весьма важного обстоятельства: когда общество (стараниями Сталина, Берии и коммунистов, кстати) было на подъёме, русский язык чутко отозвался множеством новых слов — спутник, колхоз, целинник и т. д. — точно также возникшие во время разрушения низкородные слова — это чуткое развитие того, к чему толкали общество все эти эпштейны-чубайсы-гайдары и прочие деньголюди. Так что не умирает русский язык — но также, как в войну появились слова «фрицы», «шмайссер», «хендэхох», также и новые низкородные слова чутко отражают действительность. И понятно, почему Эпштейн с такой опаской к ним относится — нутром чует, во что выльются эти слова лично для него.
Однако же, я оторвался от вопроса, действительно русский язык сегодня прирастает только словами тюремно-бандитской тематики.
Глонасс, мобильник, чайник, инет, сотовый, булава, сушка, град, буратино, муха, черёмуха, пиндос, пиндостан, муравейник, бомбила, спецназ, спецназовец, омон, омоновец, фотошоп, фотожаба, прикол, кормушка, болтануть, онлайновый, низабудемнипрастим, стрелка-осциллографа.
Чем слово «либераст» и «дерьмократ» хуже банализа (banalysis) и библиотерапии (bibliotherapy)? Чем факсовый фольклор (faxlore) лучше «жёпореза» (звуковая пародия на сокращение GPRS)? Чтобы не ГРУЗИТЬ читателя, не буду перечислять множество новых слов полушуточного свойства как, например, «собачка» и «мыло». Какие-то странные у учёного Эпштейна критерии. Возникает стойкое ощущение, что критерием новизны и качества слов у Эпштейна является не новый смысл, не новое произношение, не новое сочетание звуков, а чисто национальная принадлежность: неграмотно произнесённое английское слово у него оказывается новым и обогащающим английский язык, а русское с новым смыслом, новым произношением, новым написанием — это просто ненаучные вольности.
Особенно интересно узнать, что, оказывается, русские словари 20-го века сплошь занимались приписками количества слов:
Если английский язык в течение ХХ века в несколько раз увеличил свой лексический запас, то русский язык скорее потерпел убытки и в настоящее время насчитывает, по самым щедрым оценкам, не более 150 тыс. лексических единиц. Новейший «Большой академический словарь русского языка», первый том которого выпущен в 2005 году петербургским Институтом лингвистических исследований РАН, рассчитан на 20 томов, долгие годы подготовки и издания. В него предполагается включить всего 150 тысяч слов — и это с учетом всего того, что принесли в язык послесоветские годы.
При этом следует признать, что в словарях русского языка огромное число «дутых» единиц — суффиксальных образований скорее словоизменительного, чем словообразовательного порядка. Как ни горько в этом признаться, представление о лексическом богатстве русского языка во многом основано на уменьшительных суффиксах, которые утраивают, а часто даже и упятеряют количество существительных, официально числимых в словарях.
Что тут сказать? Давайте лучше будем не говорить, а смотреть. Смотрим состав словарных статей Вебстеровского онлайнового словаря[5] — это, как мы понимаем, самостоятельные слова в составе тех 750 тысяч, которые так красочно живописал Эпштейн. Вот примеры словарных статей:
- Pop, pop art, pop eye, pop fly, pop off, pop quiz, pop-top, pop-up, popcorn...
- Comma, comma fault, comma splice, command, command car, command economy, command module, command post...
- Simple, simple closed curve, simple equation, simple fraction, simple fracture, simple interest, simple machine...
- Practical, practical art, practical joke, practical nurse, practical theology, practically...
- Give, give away, give back, give in, give off, give out, give over, give up, give-and-go, give-and-take...
- Source, source code, source language, sourcebook...
Чтобы читатель не сомневался в том, что он увидел, ещё раз подчеркну: через запятые перечислены примеры тех самых «самостоятельных» словарных статей Вебстеровского онлайнового словаря, о количестве коих в виде 750 тысяч с восторженным придыханием пишет Эпштейн, попутно пренебрежительно фыркая на какие-то 150 тысяч русских словарных статей.
Разумеется, ШТАТОЛЮБЫ сразу кинутся доказывать, что я ничего не понимаю в построении словарей, в принципах словарных статей, в удобстве поискового интерфейса, который не совпадает со статьями бумажных изданий, и т. д. Всё это понятно. Что мне ответить на это? Да ничего. Пусть они продолжают думать, что «pop fly» — это самостоятельное английское слово. И я не собираюсь объяснять им, что, скажем, ВЫЛОЖЕННОЕ на торрентах издание Вебстеровского толкового словаря[6] имеет такое описание:
Английский толковый словарь Merriam-Webster’s Third New International, Unabridged
Содержит 700 000 определений (257 200 словарных статей), объяснение происхождения слов, цитаты и синонимы.
Понятно, откуда взялась цифра в 750 тысяч слов? Вернёмся, однако, к предметной статье Эпштейна. Потому что он...
...Тут же делает — нет, навязывает — вывод:
Будем исходить из того, что существительные составляют 44,2% всех лексических единиц в русском языке. Следовательно, примерно 54 тыс. существительных, представленных в семнадцатитомном Большом Академическом словаре (объемом 120 480 слов), нужно сократить по крайней мере втрое (если не вчетверо), чтобы представить реальный лексический запас этой важнейшей части речи. Остается всего примерно 18—20 тыс. существительных, если не включать в подсчет их суффиксальных уменьшительно-увеличительных вариаций, по сути не меняющих лексического значения слова
Здесь Эпштейн во всей красе показал свою академичность. Он уже не знает, что словообразование при помощи приставок и суффиксов — это обычный для любого языка способ появления новых слов. Он также не знает, что в том числе именно за приставки и суффиксы русский язык называют великим и могучим. Сравним между собой русские слова с корнем «собак»: «собака», «собачонка», «собачка», «собачушка», «собачушенька», «собаченька», «присобачить», «собачиться» — или с корнем «стук»: «стучать», «постукивать», «настукивать», «настучать», «застучать», «выстукивать», «стукнуть», «пристукнуть». Сравним их также с соответствующими английскими словами.
С корнем «dog» обнаружится только «doggy», которое можно приблизительно сопоставить с «собачонкой» и «собачкой», а другие русские СОБАЧНЫЕ префиксно-суффиксальные производные в английском вообще не выразить. С переводом СТУЧНЫХ слов картина вообще убогая. Прямой перевод слова «стучать» даёт «knock», «rap», «tap», «throb», «chatter», «clatter», «rattle», «bang». Но каждому из них соответствует то или иное другое русское слово — клацнуть, брякнуть, цокнуть, бахнуть, щёлкнуть ... читатель может сам вспомнить ещё кучу слов, которые в действительности соответствуют перечисленным английским словам. Но вопрос-то в том, содержит ли семисотпятидесятетысячесловный английский язык слова для перевода слов «застучать», «пристукнуть» и других суффиксальных уменьшительно-увеличительных вариаций, которые нужно выбросить из подсчёта как по сути не меняющих лексического значения слова?
Там же Эпштейн пеняет, что даже Даль не включал в свой словарь слова, образованные за счёт суффиксов, иначе его словарь сдержал бы аж 600 тысяч слов и это неправильно. Но это почему-то правильно для английского языка. Знатоки могут ещё напомнить по аж 12 или 15 времён английского языка по сравнению с тремя временами в русском (в действительности при том подходе, при котором выдумываются 12 времён, можно выдумать хоть 12 сотен времён). Не будем пенять англичанам, которые вместо «я ем» говорят «я есть едящий» (I am eating), вместо «давайте веселиться» говорят «позвольте нам быть весёлыми» (let us be merry) и считают это разными временами, а «я ходил в школу» и «я сходил в школу» они не различают (I went to school) — оставим эти недоразумения на совести Эпштейна.
Тут же можно снова ехидно напомнить Эпштейну про «700 000 определений (257 200 словарных статей)», но уже всё понятно. Главное уже в другом. И это главное уже не в том, сколько слов в русском языке, и сравнимо ли это количество с английским лексиконом. Главное сместилось из области лингвистики в область человеческой порядочности и научной добросовестности. Понятно стало, что Эпштейн яростно доказывает известное ленинское определение интеллигенции. Однако этим Эпштейн не ограничился — поэтому продолжение следует...
Варваризация и латинизация
Если в первой части Эпштейн внедрял мысль, что русский язык делексинизируется, проще говоря, ему скоро кирдык, то во второй части он хочет изобразить, что даже в тех случаях, когда язык развивается, то он развивается в плохом направлении. Вот он пишет:
Как же лексически обновляется русский язык в последнее время? В поисках ответа на этот вопрос я набрел на gramota.ru, один из главных языковых порталов рунета, финансово поддерживаемый Министерством печати. Множество рубрик и словарей, в том числе неологизмов. Адрес впечатляет: livelang — живой язык. Какая же младая роща там разрослась из древних отческих корней?
Новые слова расположены по неделям, от 38-й до 54-й, причем время отсчета не указано: то ли от сотворения мира, то ли от начала кириллицы. Ниже 38-й недели идет окошко словарного поиска на тему «Русский мат», вероятно, как главного источника новейших словообразований. Вообще в постсоветское время обновление словарного состава русского языка происходит в основном за счет двух источников: (1) заимствования из английского языка и (2) наезд на язык уголовно-бандитской лексики и фразеологии, жаргонных и просторечных низов языка, которые въехали в публицистику, журналистику, литературу, сделав себе такую же «златоустую» карьеру, как и их златозубые носители.
Тут нужно сделать небольшое отступление в сторону образа мышления гражданина филолога. Нормальный человек, хотя бы два-три дня побродивший по инету, понимает, что в инете есть огромная куча заброшенных страниц, которые давно не обновлялись. И страница скорее всего именнно такая. Поэтому точка отсчёта на ней — это очевидно время последнего обновления, но Эпштейн в попытке оболгать русский язык начинает изображать «интеллигентскую иронию» в виде «от сотворения мира» и «от начала кириллицы». Вроде как быдло не умеет отсчёт времени вести, а интеллигент Эпштейн умеет. Но в действительности видим, что это интеллигент Эпштейн не знает, что там указаны просто последние сколько-то недель относительно последнего обновления страницы. Также стоит отметить злорадство РУССКОГО филолога и профессора РУССКОГО языка Эпштейна по поводу плохих явлений в РУССКОМ языке. Отступление по поводу интеллекта интеллигентного интеллигента Эпштейна закончено, возвращаемся к основному тексту...
Что же увидел Эпштейн среди новых слов? Для Эпштейна странно, что новыми словами оказываются варваризмы, преимущественно латинизмы и англицизмы. Видимо, он во время обучения языкознанию пропустил те лекции, на которых говорилось об источниках всех Западно-Европейских языков. По поводу варваризмов он изображает печаль о нашей и нашего языка нелёгкой судьбе:
В подавляющем большинстве эти «новые слова» поражают своей неживостью, механичностью, отсутствием малейшей языковой фантазии и творческой новизны. По своему значению они маргинальны, а по образованию — автоматичны. Ни одно не представляет движения мысли, какого-то нового образа или понятия. Слова типа «сверхгрузовик», «сверхмашина», «сверхбульдозер», «конгрессменчик», «шоуменчик», «клептоманчик», «дискжокейчик», «по-мансийски», «по-фрязински», «по-урюпински» можно производить тысячами, радостно рапортуя о том, что лексическое богатство языка неуклонно возрастает
... и заботу о гражданах России:
«Неологизмы» вроде «автомат-пакетировщик» могут быть нужны и полезны, как нужны специалистам химические термины, типа «бензолгексахлорид». Но если всю почву русского языка залить под этот железобетон, на ней ничего живого уже не пробьется. Между тем в течение многих десятилетий корни русского языка, число которых не так уж и велико, 4400, закатывались под тяжелые пласты механических комбинаций, в основном из заимствованных слов и морфем.
Для всех любящих русский язык словари «новых слов и значений» — самое гнетущее чтение. Казалось бы, любимого прибывает, радуйся! Беда в том, что русский язык в этих словарях убывает почти с каждым новоприбывшим словом. «На дикую, чужую мне подменили кровь!» — мог бы воскликнуть язык
Однако, мы понимаем, что Эпштейн живёт на Луне и не знает, что источник новых слов — это не высасывание из пальца новых вариаций (о том, как изобретает слова сам Эпштейн, поговорим позже), а живая жизнь, причём новые слова образуются именно на основе имеющихся корней за счёт разнообразных суффиксов (см. в первой части про дутые единицы — суффиксальные образования). Также по причине жития на Луне Эпштейн не знает, что даже официальная лингвистика считает заимствования вполне хорошим источником словобразования (я молчу про исследования Драгункина, который показывает, что действительным индоевропейским праязыком был наш, родной, русский язык, на котором мы говорим сегодня). Не будем напоминать Эпштейну, что это он и его подельники типа Сахарова и Гайдара настойчиво впрыскивали под руковоством дяди Сэма этот способ — не жизни — существования. Он всё равно не поймёт, что эти «неживые», «механичные» слова — это результат в том числе его собственных деяний. Просто вспомним ещё раз, что когда страной руководил тиран и людоед Сталин, русский язык быстро и широко обогащался новыми живыми словами.
Интересно, что дальше интеллект интеллигентного интеллигента Эпштейна начинает опровергать самого себя:
А вот более объемистый том — «Новые слова и значения» уже по материалам всего «замечательного десятилетия» 1980-х, когда все в России воспрянуло, зашевелилось, стало обновляться, — а язык? Здесь встречаются живые слова: «соразвитие», «распредметить», «тягомотина», «добротворчество», «дурновкусие», «запретитель», «новодел», «новостной», «безбытный», «бардачок» (полочка в автомобиле), «колыхать» (волновать), «накачанный» (о мускулатуре), «захлопать» (оратора); пропущенные ранее в словарях разговорные идиомы — «ложиться на дно», «методом тыка», «уехать за бугор» и т.п. Но резко преобладают слова, которые можно назвать «членистоногими» или, по созвучию, «членистологиями», поскольку они механически составляются из готовых частей и не приобретают никакого дополнительного смысла.
Оказывается, новые слова-то есть! Но Эпштейн не может допустить хоть сколько-нибудь положительного впечатления. Он подчёркивает, что это всё туфта, ерунда и несерьёзно. Ведь «резко преобладают слова, которые можно назвать «членистоногими» или, по созвучию, «членистологиями», поскольку они механически составляются из готовых частей и не приобретают никакого дополнительного смысла».
Здесь нужно сделать ещё одно отступление и вспомнить, с каким пиэтетом и преклонением Эпштейн говорил о многочисленных новых словах английского языка. Напомню, что он привёл такие блестящие примеры как backstory, carnography, bibliotherapy, faxlore, xeroxlore, fictomercial. Разумеется, эти слова не «механически составляются из готовых частей», напротив, они «приобретают дополнительный смысл». Разве их можно сравнить с членистологическими русскими словами!
Можно ещё долго смотреть, как примитивно Эпштейн лжёт в типично американской манере двойных стандартов, когда одно и то же утверждение применительно к русскому языку подносится со знаком минус, тогда как к английскому — со знаком плюс, но это уже неинтересно. Интересно посмотреть, как сам Эпштейн изобретает новые слова и как это обосновывает. Потому — продолжение следует...
Словотворчество Эпштейна
В предыдущих главах Эпштейн под соусом исчезновения и варваризации русского языка настойчиво продвигает идейку, что от русского языка, дескать, ничего русского не остаётся. В главах с третьей по шестую начинается то, что в рунете получило образное прозвание «поток сознания». Тут у Эпштейна много слов, напечатанных жирным шрифтом, которые хорошо показывают его умение выражаться, ведь его предложения построены так, что ему приходится обращать внимание читателя на главные мысли не способом построения утверждения, а толщиной букв. Читателю без жирного шрифта непонятно, что же хотел сказать гражданин Эпштейн. В общем, замечательная ясность мысли филолога.
В этом потоке сознания любопытно посмотреть, как сам Эпштейн изобретает новые слова. Здесь он целый раздел посвятил изобретённому им слову «своеправие» и производным от него. Об этом слове я сейчас и поговорю...
Однако начну с более поздней части эпштейнианы — главы 6 «Язык как общественное богатство». Она для нас интересна тем, что в ней Эпштейн демонстрирует — я бы сказал нагло демонстрирует — собственное понимание английского и русского языков. Это нам понадобится для понимания изобретённого им слова «своеправие».
Он пишет:
Неужели для обозначения каждодневной деятельности миллионов образованных людей, посылающих электронную почту, в русском языке не нашлось более удобного выражения, чем дурацкое, лингвистически унизительное «посылать по мылу» — искаженное до бессмыслицы звукоподражание английскому e-mail? Почему русскому слову «исследовать» соответствуют по крайней мере четыре английских (investigate, examine, research, explore), a слову «вина» — три (fault, guilt, blame), и как по-русски передать существенную разницу их значений? Как проделать тонкую и общественно необходимую работу мысли, сказавшуюся в лексической разбивке этих слов. Два языка — как два решета с разным размером ячеек. Английский — мелкое сито, он все на себе держит, различает тончайшие оттенки. Вот хотя бы слово «оттенок»: по-английски это и shade, и tint, и hue, и touch. Сознание, которое уже подготовлено языком к разграничению определенных понятий, начинает с более высокого уровня концептуальной деятельности, чем сознание, где они слились в одном слове. Конечно, есть и такие тематические зоны, где русский язык проводит больше разграничений, чем английский (truth — правда, истина; blue — синий, голубой), но, как правило, соотношение обратное. И в самом деле, можно ли сравнивать: 750 тысяч слов — и 150 тысяч (а если без лексикографических приписок, то всего лишь 40—50)!
Оставим на его совести заявление, что «посылать по мылу» — это дурацкое выражение (просто сравним с английским «я имею быстро преломить» — I have breakfast,— для тех случаев, когда по-русски говорят «завтракаю»). Также оставим на его совести бессовестную попытку оскорбить русских людей якобы «тонким» намёком на неумение грубых русских деревенщин «проделать тонкую и общественно необходимую работу мысли, сказавшуюся в лексической разбивке этих слов» (см. английский плюс против русского минуса.) Посмотрим, как сам Эпштейн понимает его любимые английские слова «investigate», «examine», «research», «explore»...
По его мнению это всё означает «исследовать», однако он, мягко говоря, привирает. Они имеют различающийся смысл: investigate — расследовать (употребляется в случаях изучения обстоятельств происшествий), examine — получать информацию о чём-либо (употребляется в случаях получения каких-либо данных о чём-либо), research — собственно исследовать (употребляется в случаях научного исследования), explore — обследовать (употребляется в случаях получения информации обычно простыми действиями — прохождением по неизвестным местам, простым измерением объектов и т. п.)
Видим, что во-первых, слов, связанных с исследованием, существенно больше одного, во-вторых, на каждое английское слово со своим оттенком есть подходящее русское слово, отличное от слова «исследовать» (кроме research, которое собственно является точным эквивалентом слова «исследовать»), в-третьих, сами английские слова вовсе не точные синонимы. И в-четвёртых, Эпштейн чисто в интеллигентской манере «забыл», что в русском языке наряду с приведёнными словами-синонимами к «исследовать» есть ещё и «изучать» (explore), «осмысливать» и «обследовать» (examine), «рассматривать» (investigate), «обмозговывать» и «обдумывать» (точного эквивалента в английском нет, приблизительно investigate), «разбирать» (многозначное слово, означает в том числе examine), «изыскивать» (research), «разыскивать» (explore).
Аналогично можно разобрать и другие его примеры и показать, что русский язык может отразить не только все оттенки английского, но гораздо больше. Более того, одна из сложностей перевода на русский язык заключается в том, что иноязычный текст обычно гораздо более примитивен, чем те русские слова, которыми приходится переводить. Русский перевод оказывается более насыщенным по смыслу, чем оригинал. Соответственно его сравнение «750 тысяч слов — и 150 тысяч (а если без лексикографических приписок, то всего лишь 40—50)» — это просто наглая и подлая ГНУСЬ.
Однако, вернёмся к словам «своеправие» и «своеправный». В свете показанного уровня понимания Эпштейном и русского, и английского языков можно предположить, что он просто не знает, что слова с тем смыслом, который он хочет вложить в «своеправие» и «своеправный», существуют. Вот как Эпштейн предлагает толковать эти слова:
Для заполнения этого пробела предлагается слово «своеправие», образованное по той же модели (с суффиксом -иj-), что и «своеволие», «своенравие», «своекорыстие».
своепрАвие — неизменная и непоколебимая уверенность в своей правоте; одержимость и ослепленность своей правотой.
С учётом ранее сказанного закономерен вопрос: есть ли русском языке слова, имеющие такой смысл? Читатель будет смеяться, но такие слова есть. И они полностью применимы к самому Эпштейну. Это слова «тупорылость» и «тупорылый». Они означают именно то, что Эпштейн не нашёл среди значений русских слов, — неизменную и непоколебимую уверенность в своей правоте, одержимость и ослеплённость своей правотой. Желающие могут найти в ИНЕТЕ его фото и подивиться тончайшей чуткости и изумительной образности русского языка.
Заключение
Читатель может упрекнуть меня в том, что я, взявшись критиковать статью Эпштейна, скатился в критику, даже не критику, а поношение, самого Эпштейна. Да, это так. Потому что человек, нагло попирающий все принципы научного исследования, заведомо враждебный к русскому языку и придерживающийся двойных стандартов в оценке рассматриваемого предмета, принципиально не может сообщить ничего научно значимого и практически полезного. Всё, что он сообщает, есть ложь от начала до конца, даже если его отдельные мысли приблизительно похожи на верные. И это не связано с моим непониманием его «научной» методики. Наоборот — это связано с моим слишком ясным пониманием действительных целей, которые он преследует. Собственно, они давно известны. Эти цели — оболгать и унизить русский народ и другие народы России. Эти цели — изобразить русский народ и другие народы России не годными ни на какое позитивное развитие. Эти цели — уничтожить русский народ и другие народы России духовно и физически. Так называемый «член Союза писателей СССР (1978), академик Академии русской современной словесности (1997), лауреат Премии им. Андрея Белого, журналов “Звезда” (1999), “Либерти” (2000)»[7] Михаил Наумович Эпштейн во всём этом непотребстве выбрал нишу УБИВАТЕЛЯ (все слышат «nothing personal just a business»?) русского языка. Осталось добавить — ещё раз читаем наименование статьи Эпштейна «Русский язык в свете творческой филологии разыскания», — ещё одно открытие: это занятие интеллигенты и называют творчеством.
1 Карпова Ольга, «История с орфографией. Неудавшиеся реформы русского правописания второй половины ХХ века», http://magazines.russ.ru/nz/2010/3/ka19.html
2 Вера Копылова, Александр Мельман, Сергей Аверин, «Кофе стал среднего рода», http://www.mk.ru/social/article/2009/08/31/343231-kofe-stal-srednego-roda.html
3 Ефремова Т. Ф., «Толковый словарь Ефремовой», http://www.nashislova.ru/efremovoy2/search/?word=%F4%E0%E9&select=efremovoy2
4 Михаил Эпштейн, «Русский язык в свете творческой филологии разыскания», «Знамя», 2006, №1, http://magazines.russ.ru/znamia/2006/1/ep13.html
5 http://www.merriam-webster.com/dictionary/
6 http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=507251
7 http://magazines.russ.ru/authors/e/epshtejn/